|
Служенье
муз не терпит суеты
Член-корреспондент
РАН И.А.Панин о жизни в науке
"Санкт-петербургский
университет", № 26 (3650), 14 ноября 2003 года.
Беседовал Игорь Макаров
Адрес
Петербургского отделения Математического института имени Стеклова
широко известен всему научному миру. Об обитателях внешне неприметного
дома на Фонтанке то и дело пишут как ведущие специализированные
издания, так и гранды общественной журналистики от New York
Times до «Известий». Поддерживая славную традицию, в дни сорокалетнего
юбилея Академической гимназии при СПбГУ наш
журнал публикует интервью с Иваном Александровичем Паниным,
когда-то ее выпускником, а теперь доктором физико-математических
наук, членом-корреспондентом РАН. Впрочем, разговор получился
не столько об образовании и науке, сколько шире – о целой жизни,
посвященной любимому делу.
Детство
–
Я родился в городке Апатиты Мурманской области (в 1959, в году,
когда был основан и сам город) в семье двух инженеров, работавших
в отделе энергетики Кольского филиала АН. Надо сказать, что
Академия наук вносила мощную струю оживления и возвышенного
духа в местную жизнь, которая и без того была просто прекрасна.
Выйдешь из дома – справа Хибины, невдалеке – хоккейная коробка,
перед домом – лес, встал на лыжи и поехал. Детворы была куча:
в Академгородок постоянно приезжали новые сотрудники с семьями.
У меня с детства было два любимых увлечения – футбол и математика.
В футбол я играл часов по шесть в любое время года и суток так,
что колени всегда были сбиты. Видимо, это сильно действовало
на маму, потому что она очень боялась моей футбольной карьеры.
И вот, когда наша городская команда (я был уже в седьмом классе)
поехала на чемпионат области, мама сказала свое решительное
«нет». Команда в итоге заняла первое место, а на моей полупрофессиональной
карьере футболиста был поставлен жирный крест. И тогда мне уже
не оставалось ничего иного, как заняться вторым своим увлечением
– математикой.
–
Кто был вашим первым учителем?
–
В детстве я любил решать задачки с папой, хотя мама решала их
гораздо лучше. А потом у меня была просто потрясающая классная
руководительница, учительница математики Анна Ивановна Короткая.
Она наш класс очень любила и вела аж с первого по десятый годы
обучения! Но главное, она была очень душевным человеком и совершенно
не жалела своего времени, давая дополнительные задания и стараясь
уделять внимание практически каждому ученику очень сильного
класса. Уже потом в разговоре со мной многие математики признавались,
что как раз такого внимания им в школе недоставало. Именно Анна
Ивановна и отправила меня на выездные экзамены школы-интерната
при Ленинградском университете. В первый же день председатель
экзаменационной комиссии из ЛГУ настолько всех очаровал рассказами
о том, как хорошо учиться в таком интернате, что от моих сомнений
буквально не осталось и следа. К тому же я знал мальчика из
соседнего подъезда, который поступил в эту школу несколько лет
назад, поэтому и у меня мелькнула мысль: «А почему бы и нет?..»
И я поступил. Это случилось в 1973 году, и помимо интерната
при ЛГУ я тогда прошел в заочные физ-мат школы при физтехе (Москва)
и при Ленинградском университете. Однако самое трудное было
впереди: решающее слово оставалось за мамой – и я очень боялся,
что мама меня не отпустит. Но она отпустила…
Гимназическая
юность
–
Где тогда располагалась гимназия при ЛГУ?
–
На Савушкина, 61, и жилось нам там распрекрасно. Вспоминая сейчас
гимназические годы, я могу точно сказать, что это было самое
счастливое время моей жизни. Я попал в класс, в котором воспитательницей
была Людмила Петровна Романова, добрейшей души человек (три
года спустя в ее же класс поступит и моя будущая жена Гаянэ
Шахбазян, но с ней я познакомлюсь только в конце аспирантуры).
Самым любимым моим учителем был Юрий Иосифович Ионин, математик.
Его огромное влияние в итоге и определило то, что я пошел в
алгебру. Это был потрясающий педагогический мастер. В школе,
пожалуй, было два лучших учителя математики – он и Борис Михайлович
Беккер, который сейчас работает в университете. Но Беккер меня
лично не учил, а вот Юрию Иосифовичу я до сих пор очень благодарен.
Каждый
день в школе приносил огромное количество впечатлений: тот же
спорт, вечера поэзии, поездки на раскопки в Херсонес. Кстати,
там мы даже получили награду (банку сгущенки) за находку мраморной
плиты с древнегреческой надписью. Наш раскоп находился в нескольких
метрах от моря, поэтому в пятиминутных перерывчиках мы спасались
от солнечного зноя, погружаясь без движения в соленую морскую
воду А по вечерам иногда лазали за вишней в соседние сады, иногда
за нами бегали и злые собаки. Вообще интернат – это такой фантастический
оазис, которого нет ни в одной стране мира. Я свою гимназию
много пропагандировал в среде моих западных коллег, и все они
неизменно удивлялись. В Германии, например, после Второй мировой
войны вообще был введен принцип: «Без вундеркиндства! Мы всех
учим равномерно». У них почти религиозное почтение к такому
равноправию. А в нашем интернате, наоборот, каждому давался
шанс развить собственную неповторимость. Так что во многих отношениях
это было действительно уникальное место.
–
С кем из одноклассников вы до сих пор поддерживаете отношения?
–
В восьмом классе у меня появился друг – Саша Смирнов. Потом
в университетские годы мы с ним пять лет жили на одной квартире,
а теперь он работает в той же лаборатории, что и я. Недавно
(2000 г.) мы с ним написали, пожалуй, лучшую нашу работу за
все двадцать лет, что я профессионально занимаюсь математикой.
Это совместная работа, посвященная глубокому обобщению теоремы
Римана-Роха-Хирцебруха в форме Гротендика. Последняя является
одним из самых мощных вычислительных средств в алгебраической
геометрии. Хирцебрух доказал ее в общем виде для многообразий
над полем комплексных чисел, Гротендик – в еще более общем виде
для многообразий над произвольным полем. И за это оба они получили
по Филдсовской медали, аналогу Нобелевской премии для математиков.
Ну а мы с Сашей сформулировали и доказали ее аналог для всех
кольцевых гомоморфизмов, ориентированных теорий когомологий
(на алгебраических многообразиях). Упомянутые результаты Хирцебруха
и Гротендика являются специальными частными случаями нашей с
Сашей теоремы. Пользуясь случаем, подчеркну, что сама формулировка
– это целиком Сашина заслуга. Он угадал, что станет аналогом
рода Тодда в нашем контексте.
–
Так ведь тогда можно вставать в очередь и за Филдсовской медалью?!
–
Ну, это не нам решать, и об этом лучше и не задумываться. Однако
отмечу, что наша с Сашей работа неожиданно повлекла огромные
материальные последствия для моей жизни. Вот уже три года (2000-03)
как я получаю грант Фонда содействия отечественной науке (www.science-support.ru).
Причем сам фонд исключительно интересный! Он был создан при
президиуме Академии наук тремя олигархами: Абрамовичем, Дерипаской
и Мамутом. Говорят, что в 2000 году они втроем просто пришли
к президенту Академии наук и заявили: «Мы наслышаны, что ситуация
в отечественной науке не самая благополучная. Уезжают профессора,
а уж тем более молодежь. Мы хотим помочь, сколько нужно заплатить?»
Тут же были названы цифры: триста долларов в месяц для кандидата
наук, пятьсот – для доктора, – а олигархи, будто бы, тут же
организовали фонд, выделяя по миллиону долларов в год (а недавно
добавили еще миллион). Конечно, по сравнению с бизнесом это
не Бог весть сколько, но для мира науки – очень сильное отдаление
от нуля. Так что все Абрамовича ругают, но сам я воспринимаю
его исключительно в положительном свете после такого поступка
по отношению к Российской Академии наук и, как следствие, ко
мне!
–
Кем теперь стали ваши школьные друзья?
–
Еще в школе у нас была такая троица: Смирнов, Нецветаев и я.
В университетские годы мы просто дневали и ночевали друг у друга,
и теперь стараемся видеться регулярно, хотя бы на выходных.
Никита Юрьевич Нецветаев стал заведующим кафедрой геометрии
в СПбГУ. Тот же Саша Смирнов, к примеру, личность в высшей степени
интересная. Сейчас он кандидат наук, но очень скоро должен стать
доктором, потому что изобретает совершенно восхитительные вещи.
Например, он придумал концепцию поля из одного элемента (следуя
Титсу и Квиллину), которую подхватили Манин, Тейт и Сулле. У
меня, например, есть абсолютная уверенность, что за этой концепцией
огромное будущее. Она, конечно, совершенно эвристическая, поэтому
ее очень тяжело развивать. Однако бывают такие правильно угаданные
концепции, которые позволяют очень многие математические проблемы
решить сравнительно просто. Например, та же теорема Ферма была
бы решена намного раньше, если бы концепция поля из одного элемента
была развита настолько, чтобы можно было говорить не только
о многообразиях над таким полем, но и о произведениях таких
многообразий. Однако Саша не только очень хороший математик.
Вынужденный спуститься от поэзии чистой науки к прозе жизни,
он не стал паниковать, как многие, и сумел найти свою очень
неожиданную нишу и в мире материальном. Как и очень многие наши
ученые, я кормил и кормлю свою семью поездками за рубеж. А Саша
пошел другим путем и вместе с друзьми-математиками еще по нашему
интернату организовал частную фирму интернет-продаж (www.money.yandex.ru).
При этом для обеспечения надежности финансовых операций в интернете
они использовали известное свойство разложения целых чисел на
простые множители: за долю секунды можно на компьютере найти
простое число «длиной» один метр, затем, перемножив два таких
простых числа, получить составное целое число «длиной» два метра.
А это «двухметровое» целое число можно безбоязненно выпускать
в открытую печать: ни один компьютерный взломщик не в состоянии
вычислить ключ, открывавший бы ему доступ к финансовым операциям.
Этим шифровым ключом является любое из исходных простых чисел,
и даже на самом современном компьютере, используя самые современные
алгоритмы для разложения указанного «двухметрового» числа на
простые множители потребуется время, сравнимое с временем жизни
вселенной. Так что решение того, как кормить семью, Сашей было
найдено творческое.
Возвращаясь
же к вашему вопросу, могу сказать, что и помимо Саши и Никиты
Нецветаева я поддерживаю отношения со многими одноклассниками.
Кем они стали? Виталий Тарасов – доктор в лаборатории Людвига
Дмитриевича Фаддеева, Сережа Финашин в Турции, Боря Соломяк
в Америке. Витя Кулаков, с которым мы сидели за одной партой,
сейчас полупрофессионально занимается музыкой. Сережа Юркевич
– первоклассный программист, Таня Недосекина – самая красивая
девочка в нашем классе – кандидат филологических наук и преподает
литературу в Академической гимназии.
Студенческие
годы
–
Сомневались ли вы в правильности своего выбора, поступая на
матмех?
–
Нет, сомнений не было никаких. Я приехал в Ленинград с горящими
глазами, а за годы учебы в интернате у Юрия Иосифовича Ионина
(лучшего педагога всех времен и народов!) этот блеск только
усилился. Правда, моя мама, как когда-то с футболом, считала,
что мне лучше пойти в Московский физтех. Он тогда был на волне
популярности, про него много писали. Но я свой выбор уже сделал!
И вот, с первого сентября 1976 года стал постоянно ездить на
13-ю линию Васильевского острова, где тогда располагался матмех.
С первых же дней я стал завсегдатаем замечательного неофициального
семинара Олега Яновича Виро. Каждую среду по четыре часа он
учил нас, пятерых энтузиастов, алгебраической топологии. Надо
сказать, что на матмех у нас пошло полкласса, вот и на семинар
я ходил с моими близкими друзьями: Борей Саломяком, Сережей
Финашиным, Никитой Нецветаевым и Сашей Смирновым. Этот спецкурс,
не значившийся ни в одном расписании, оказал совершенно фантастическое
влияние на мое образование и математическое мировоззрение. А
со второго курса мы с Сашей и Никитой пошли на спецкурсы А.А.Суслина
по алгебраической геометрии. Андрей Александрович до сих пор
является моим неформальным учителем. С моей (да и не только)
точки зрения это просто великий математик, вклад которого в
современную математику очень значителен. Можно произнести и
более громкие слова, но они не обязательно передадут нужный
эффект. Так что, как бы мне ни было сложно, при рассказе о своем
учителе я буду стараться выдерживать нейтральную тональность.
Так вот Андрей Александрович решил более пятнадцати именных
проблем и стал одним из соавторов мотивных когомологий, существование
которых было предсказано Гротендиком. А все мое математическое
образование произошло от кружка Виро и спецкурсов Суслина. Последние
на третьем и четвертом курсах проводились по пять раз в неделю
как минимум по два часа. Когда я на Западе о таком колличестве
спецкурсов рассказывал, народ там просто изумлялся. Даже выпускники
знаменитой Ecole Normale Superieure признавались, что с такой
педагогической активностью никогда не сталкивались. Так что
я считаю, что нам повезло: мы попали под фантастическую педагогическую
активность Андрея Александровича. Просто удивительно, что, будучи
таким великим математиком, он еще находил по десять часов в
неделю, чтобы учить нас (лишь полгода назад я узнал, что Андрей
Алексеевич был еще и кандидатом в мастера спорта по гимнастике,
и прекрасным плотником, чем он подрабатывал в советское время).
–
Кто был вашим научным руководителем?
–
У меня их было пять: А.В.Яковлев, А.А.Суслин, Б.Б.Венков, В.А.Исковских
(МГУ) и, наконец, снова А.А.Суслин. Как видите к обучению под
руководством Андрея Алексеевича я пришел не сразу. Впервые судьба
свела нас, когда я на втором курсе пошел на его спецкурс. Он
тогда читал алгебраическую геометрию, а сам занимался проблемой
Серра (первой именной проблемой, которую он решил). Когда я
попросил его стать моим руководителем, он меня сначало сильно
расстроил: «Вы, наверное, хотите заниматься у меня алгебраической
геометрией? На самом деле у меня вы ею заниматься не будете,
поскольку сам я в ней как специалист не разбираюсь. Так что
если хотите оставаться у меня, будете заниматься К-теорией».
Я огорчился, но решил попробовать, и Андрей Александрович дал
мне задачу, которая на тот момент объективно превышала уровень
моего понимания. Причем задача-то была действительно хорошая,
он ее, что называется, «от сердца оторвал». Промучившись какое-то
время, я все свои сила бросил в последний штурм и прочитал основополагающую
статью Квиллина. Результат? Формально я все понял, но реально
не понял ничего. Ощущение было такое, что я стою рядом с какой-то
огромной работающей машиной, но как она действует, понять не
могу. И вот, подергав какое-то время за рычаги, я сдался: машина
начинала скрежетать, грозно извергая дым и пламя. Полная несогласованность
с моим душевным миром! Пришлось от Андрея Александровича уходить.
Я отправился к Борису Борисовичу Венкову, занимавшемуся алгебраической
геометрией в Петербурге, а от него через какое-то время к Владимиру
Алексеевичу Исковских в МГУ. Последний дал мне две задачи: одну
хорошую, другую – не очень. Та, которая «не очень», до сих пор
не решена никем: специалисты просто не знают, как к ней подступиться.
А хорошую я через месяц решил. Я тогда был на четвертом курсе
(1980 г.), и эта моя первая решенная задача страшно меня окрылила.
–
На что это похоже, когда после долгой осады вы вдруг находите
лазейку к решению проблемы? Что вы чувствовали, например, когда
вдруг поняли задачу, предложенную Исковских?
–
Наверное, как в любом творчестве, художник что-то ищет-ищет
и вдруг… щелчок, и он увидел. В математике происходит примерно
то же самое, только всех нас можно условно разделить на два
типа: люди формульные и концептуалисты. Думаю, что я скорее
принадлежу ко второй категории и больше мыслю образами, как
и Суслин. Хотя он формулами владеет очень свободно, его мыслительный
импульс все равно идет не от них. Я же формулами манипулирую
не так чтобы очень, поэтому мой способ занятия математикой примерно
такой: сидишь и в буквальном смысле смотришь в потолок или на
доску. Но смотришь не с тем, чтобы формулу написать, а чтобы
глаз на чем-то остановился… И медитируешь. Ощущения бывают разные,
но самые правильные мысли всегда очень успокоенные. По прошествии
времени (иногда очень значительного), действительно, раздается
щелчок и вдруг понимаешь, что это правильно. Как будто занавес
подняли, и ты увидел то, что всегда здесь было, но от твоего
взгляда ускользало. Поэтому главное просто выйти в правильное
состояние, и тогда тебе откуда-то сверху решение спускается.
Я глубоко убежден, что спускается именно «сверху» в плане того,
что не вы сами из себя придумываете. У меня были многочисленные
попытки придумать из себя. Это приводит к очень большому нервному
напряжению и незначительным результатам. Если хотите, это можно
сравнить с описаниями откровений в христианской традиции. Вокруг
человека летают ангелы и, если он сумет их разговорить, они
что-нибудь интересное скажут. И тогда сразу возникает ощущение
гармонии, «математическое» ощущение. Видимо, у Данте в его «Божественной
комедии» идет речь о гармонии сфер: когда сферы трутся друг
о друга, раздается музыка. Так вот, математики эту музыку слушают.
–
Расскажите тогда и о втором типе математиков - формульных людях.
–
Я просто приведу пример. У нас в лаборатории есть такой Толя
Кириллов – человек, который фантастически владеет формулами.
В свое время Людвиг Дмитреевич Фаддеев свел его с физиками,
которые занимались элементарными частицами. Им для подтверждения
своих теорий надо было периодически доказывать определенные
тождества. И вот они говорили: «Из физических соображений нам
ясно, что левая и правая части тождественны. Нужно это математически
обосновать». И протягивают листочек, сплошь исписанный тригонометрическими
формулами. На первое тождество у Толи ушло две недели, на второе
неделя, а дальше он такие тождества решал за вечер. В итоге
Толя стал очень знаменитым комбинаториком, применявшим методы
квантовой физики к классическим проблемам этой науки. Я, например,
такое даже воспринять не могу, мне картинка нужна, а вот у Толи
формульная интуиция и свое ощущение гармонии. Но как бы там
ни было, гармония-то присутствует и здесь!
–
Как складывалась ваша жизнь после того, как вы решили свою первую
задачу?
–
Как я уже сказал, я был окрылен. И на этой волне перечитал статью
Квиллина, к своему восхищению поняв ее! И вот тут я снова попросился
к Суслину, чем немножко обидел Исковских. Но в Суслина как учителя
я был буквально влюблен еще с начальных курсов, да и он ко мне
всегда тепло относился. Как вы помните, еще на втором году университета
я начал слушать его спецкурс по алгебраической геометрии и в
конце семестра решился его сдать. В принципе этого можно было
вообще не делать, все спецкурсы становились обязательными лишь
с середины третьего года, но мне очень хотелось. Однако Суслин
мне сказал, что прочитал курс не полностью, и что спецкурс рассчитан
еще как минимум на полгода. Тогда я попросил у него какие-нибудь
записи по предмету, чтобы сдать экзамен экстерном. Он мне их
выдал, я на июнь уехал в Апатиты и там все это разобрал. Так
что, вернувшись, экзамен сдал успешно. Суслин был очень доволен
и говорит: «Ну, давайте свою зачетку!» «А у меня ее нет, – отвечаю,
– она мне не нужна». «Как не нужна? Зачем же вы тогда пришли?
С какого вы курса?» У него на лице было написано полнейшее изумление.
Этот момент мне очень запомнился, и я думаю, что он сильно повлиял
на все наши дальнейшие отношения.
Становление
–
В аспирантуре в ЛОМИ я снова начал много играть в футбол, волейбол,
настольный теннис. По последнему стал даже чемпионом общежития.
Конечно, мы ездили на картошку, на овощебазы, но никаких негативных
воспоминаний у меня от этого не осталось. Главное, я снова занимался
любимыми задачами с любимым учителем, порой беседуя с ним по
семь часов подряд и поддерживая жизненные силы лишь чашками
чая. Это была такая сильнейшая медитация, посредством которой
знания переходили от учителя к ученику. Это стоит отметить,
поскольку столь близкое общение ученика и учителя на Западе
мне вообще не встречалось. Из этих многочасовых бесед я вынес
не только технику, но и глубинную методологию Суслина. Нельзя
сказать, что он в этом плане изобрел что-то принципиально новое,
он сам этого никогда не формулировал. Но методология его была
оригинальна и напоминала такой меч-кладенец. То есть вы вроде
бы все понимали, но поднять этот меч все равно не могли. Суслин
разбирался с задачами примерно так: сначала видим, потом веруем,
потом доказываем. Потому что, если вы не уверовали, то замысел
до конца не доведете. Когда дело дойдет до техники и проблем
будет предостаточно, то дух всегда упадет первым. А если вы
перестаете верить в то, что делаете, никакого результата не
добьетесь. И никакая логика вам не поможет: логика никогда не
была инструментом доказательства, скорее это инструмент скепсиса.
В авангарде же математики, на самом ее высоком гребне, по моему
глубокому убеждению, находятся мифологемы. То есть гипотезы,
предположения, взаимоотношения между разными несуществующими
объектами. Вот как комплексные числа официально не существовали
три века, но ими пользовались, люди вызывали друг друга на разные
соревнования и решали при помощи этих комплексных чисел уравнения
третьей и четвертой степеней. То же самое произошло с дифференциальным
исчислением: пока они были узаконены, прошло много-много десятилетий.
Покуда вы учитесь в университете, у вас может сложиться впечатление,
что этот процесс этот уже давно закончился. На самом же деле
вас просто учат тому, что было триста лет назад, потом двести,
сто, наконец, к моменту диплома вы выходите на вещи, которые
были актуальны тридцать лет назад. То, чем занимается руководитель,
имеет актуальность примерно пяти лет. Но реального процесса
студент просто не видит. А его двигателем являются мифологемы.
Все первые люди в любой текущий момент времени являются концептуалистами,
философами в математике и создателями этих мифологем. Например,
прежде чем теорема Ферма была решена, с восьмидесятого по девяностый
год был сильнейший штурм, когда ее как отдельную задачу сумели
включить примерно в пять разных концепций. И одна из них сработала!
Андре Уайлз поверил в одну из упомянутых концепций и использовал
для ее технического доказательства теорию автоморфных форм от
одной переменной. Про нее тогда во всех учебниках писали, что
это, мол, мертвая классика, и использовать ее для вывода чего-то
нового совершенно невозможно. Но Уайлз ее вытащил на поверхность
и использовал как основной технический инструмент для решения
теоремы Ферма. Так что в начале, как видите, были придуманы
пять мифологем, а уже потом задача была решена. То же самое
в нашей области науки. Мотивные когомологии были предсказаны
Гротендиком тридцать лет назад. Вот Воеводский их придумал и
сразу решил великую задачу, получил вдобавок Филдсовскую медаль.
Но главное ведь – инструмент создал! Ведь поток людей за ним
хлынул не потому, что задача решена (раз решена, что там еще
делать?), а потому, что тем самым он открыл новое «пространство».
–
На что были похожи ваши беседы с Суслиным?
–
Обычно я приходил к нему в лабораторию и спрашивал: «А чем вы
занимаетесь в настоящий момент? А вот ответьте мне на такой-то
вопрос…» И Суслин просто начинал рассказывать, прямо передо
мной решать какие-то задачи, думать вслух. Потом следовало пятнадцатиминутное
курение в полном молчании, и все закручивалось снова. У меня
хватало ума не лезть на рожон и не задавать лишних вопросов.
Я просто старался впитывать все, как губка; даже если я чего-то
не понимал, это не имело никакого значения. Просто слушал Суслина,
как ребенок слушает отца, и это сыграло колоссальную роль. Тот
рисунок мысли, та методология, которой я научился у Андрея Александровича
– это высшее, что я освоил в процессе познания математики. Техника
– техникой, ее вы можете отыскать в книгах, а вот методологии
вас никто учить не станет, тот же Суслин специально ее никогда
не формулировал. Прочувствовать же ее можно только через такую
вот медитативную передачу знаний от большого йоги к маленькому,
так же, как передаются самые сокровенные знания почти в любой
религии.
Зрелость
–
Как вы стали член-корреспондентом РАН?
–
Совершенно для меня неожиданно. После того, как в 2000 году
мы с Сашей Смирновым решили нашу задачу, прошло какое-то время.
Поскольку эта работа имела сильный резонанс, наш институт (ПОМИ)
выдвинул мою кандидатуру в члены-корреспонденты РАН, а глава
отделения математики Людвиг Дмитриевич Фаддеев достаточно неожиданно
для меня мою кандидатуру сильно поддержал. ПОМИ командировал
меня на сессию РАН (май 2000 года), где я впервые увидел, как
агитировали, голосовали и выбирали других людей. Но когда очередь
дошла до меня, я из зала вышел, так что на своих выборах не
присутствовал. Однако, судя по примеру других, могу сказать,
что это очень непредсказуемый процесс. И ни один даже самый
влиятельный академик угадать или тем более предрешить результат
на 100% не может. Кроме Л.Д.Фаддеева, ко мне очень доброжелательно
отнеслись и, насколько я знаю, агитировали за меня С.П.Новиков,
А.Н.Паршин и И.Р.Шафаревич. Так меня и выбрали (в третьем туре
голосования).
–
Почему, даже до избрания в члены-корреспонденты, обладая известным
именем и будучи учеником Суслина, вы не уехали на Запад? Наверняка
возможности были?
–
Действительно, к началу девяностых годов стало понятно, что
кормить семью математикой можно только периодическими поездками
на заработки за рубеж. И вот в 1990 году меня впервые позвали
в Америку, в так называемый Северо-Западный университет (North-Western
University) под Чикаго. Позвали на месяц, любопытства ради:
им хотелось посмотреть на ученика Суслина. Оплатили расходы
(тысячу долларов – тогда просто сумасшедшие деньги), дорогу,
так что я с удовольствием поехал. И получил сильнейший стресс!
Я никого не понимал, меня уж совершенно никто не понимал (и
все из-за моего плохого английского), да и вокруг – абсолютно
другая жизнь. Вернувшись, начал зубрить английский самостоятельно,
до одурения слушая кассеты. Кончилось все тем, что после поездки
в Швейцарию (на конференцию в Аскону в 1991 году), я отправился
на конференцию в Санта-Барбару (США) (это в 1992 году, когда
одноименный сериал был на вершине популярности в России!), где
языковой барьер и пал. Просто если до этого я говорил и воспринимал
чужую речь с напряжением, то в какой-то момент это напряжение
будто сняли гипнозом, и я почувствовал себя естественно. На
той конференции я познакомился с американским профессором, занимавшимся
моим предметом, и мы договорились какое-то время поработать
вместе. Под конец нашего разговора он мне заявил: «Вот вы знаете
алгебраические группы и теорию представлений, а я нет. Как же
мы будем работать?» Я ответил: «Ну и что, выучите! Я тоже два
года назад не знал, но понадобилось, и выучил». И вот этот эпизод
очень характеризует отличие школы Суслина от стандартной американской
школы. Гибкость и широта кругозора не та!
–
Чем вы занимались во время зарубежных командировок?
–
В последующие поездки за границу я решал точно те же задачи,
что в России, стараясь выполнять два главных принципа: не заниматься
ничем, кроме того, что мне лично в математике интересно, и не
собирать все возможные деньги! Выполнение этих двух правил очень
способствует сохранению душевного равновесия. Конечно, соблазн
был большой. Можно за год продать все, что знаешь, набрать большое
количество денег. Однако в моем понимании такая жизнь неизбежно
засасывает, и человек умирает духовно. К сожалению, это реально
происходит с очень многими талантливыми учеными. Поэтому я стараюсь
заниматься своим делом – решаю только свои любимые задачи. Все
условия для этого там есть. Приглашающая сторона, как правило,
оплачивает все расходы, а сама с этого получает обмен опытом
и совместные публикации. Так что схема взаимовыгодная.
–
В каких из зарубежных научных центров вам нравится бывать больше?
–
Пожалуй, в том самом Северо-Западном университете в пригороде
Чикаго с его удивительно домашней атмосферой, а также в Лозанне,
в Швейцарии. Там у меня есть замечательный друг – Мануэль Оянгурен.
Прекрасный математик, свободно владеющий шестью языками, он
к тому же очень душевный человек, в свободное время любящий
покататься на одноколесном велосипеде, жонглируя при этом тремя
шариками. У Мануэля исключительно гостеприимная семья: последние
девять лет каждый февраль я провожу в Швейцарии и очень часто
коротаю вечера у них дома. В свою очередь, и они гостили у меня
в Санкт-Петербурге, а Мануэль разъезжал по Дворцовой площади
и всем мостам на одноколесном велосипеде. К тому же в Петербурге
им было очень интересно посмотреть на творения своего соотечественника
Доминико Трезини (Трецини, как они его зовут), который, как
оказалось, никакой не итальянец, а уроженец швейцарского города
Люгано, города, в котором родились и Мануэль, и его жена Катя
(да, да, ее так и зовут – Катя).
–
И все-таки, имея такие хорошие связи на Западе, почему вы не
уехали?
–
Плюсы жизни в России значительно перевесили минусы. Русский
менталитет с его открытостью и дружелюбием, большое количество
друзей еще со времен школы и Академической гимназии, (а с Лешей
Белокосковым мы вообще дружим с двух лет), родной язык – список
можно продолжать долго. На самом деле ни я, ни моя жена Гаяне,
с которой мы душа в душу прожили вместе уже почти двадцать лет,
уезжать отсюда просто не хотим. Например, для нас очень важно,
что наши дети учатся в хороших школах. Все-таки отечественное
образование было и остается одним из лучших в мире. Наша старшая
дочь поступила на первый курс экономического факультета СПбГУ,
средняя Ануш учится в гимназии при Физтехе, а младший Миша ходит
в 74-ю школу и просто радуется жизни. Для меня лично также очень
важно, что моя жена Гаянэ, кроме воспитания трех детей, полноценно
занимается теоретической математикой, работая в Институте информатики
РАН. Например, она в течение полутора лет (2001–2002 гг.) специально
осваивала алгебраическую геометрию с нашим общим другом Мишей
Бабичем. Они семинарили у нас дома по два раза в неделю с 22
вечера до 1 часа ночи (Миша приезжал и уезжал на велосипеде).
Где на Западе такое найдешь? Как следствие огромной активности,
Гаянэ недавно (2003 год) опровергла одну очень старую гипотезу
академика А.Д.Александрова (знамениго ректора Ленинградского
университета). Такая профессиональная самореализация Гаянэ тоже
делает меня счастливым.
Кроме
того, нигде в мире больше нет такой природы! Неисчерпаемый источник
умиротворения и вдохновения для любого человека. Каждое лето
мы проводим в своем домике под Валдаем на берегу озера Велье.
Маленький домик в шестидесяти метрах от воды, баня – в шести
метрах, «свой» кусочек пляжа. Да и люди у нас в России просто
замечательные. Например, в июне этого года я нашел любительскую
футбольную команду в Парке челюскинцев, встроился в нее и теперь
от двух до четырех раз в неделю минимум по три часа играю, наслаждаясь,
в футбол. Азарт, общение и прекрасное настроение! Что называется,
отдыхаю душой и телом, да и на работу такой досуг очень позитивно
влияет. Так что я, как в детстве, играю в футбол, занимаюсь
любимым делом и живу в окружении дорогих мне людей – я очень
счастливый человек!
|
